Тут вот что: очень я уважаю поэтическое творчество Нобелевского лауреата Иосифа Александровича Бродского.
Совершенно не шучу, — он великолепный поэт. Постепенно, к сожалению, забываемый. Ну, это как раз дело привычное. Кто, к примеру, читает сейчас Боратынского? Или Дмитриева? Да, пожалуй, и Бродского?
Читая Бродского в очередной раз, я наткнулся на фразу, обращённую – так показалось – лично ко мне. Фраза такая: «Пускай Художник, паразит/другой пейзаж изобразит». Не претендуя на большую букву в слове Художник, считаю, что любой и вовсе даже копиист непременно привносит в изображаемое что-либо своё, — это неизбежно. Вот я и … того … (вполне Бродский оборот, кстати) изобразил.
Сначала – текст Бродского, ниже – это новое прочтение.
И так – по очереди.
Холуй трясётся. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.
Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке – Солдат и Дура.
Старуха чешет мёртвый бок.
Се вид Отечества, лубок.
Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей – куча на полу.
Луна сверкает, зренье муча.
Под ней, как мозг отдельный, — туча…
Пускай, Художник, паразит,
другой пейзаж изобразит.
Тиран закусывает водку.
Официант с ухмылкой кроткой
Прибор меняет, — всем видна
Тирана вечная вина.
Изображаю: вот картина –
Поэт порок бичует. Вины
Ужасны согбенной страны
В строке. Сравнения срамны.
Рабы Подсолнечной Вселенной
В подвальной празднуют пельменной
Не важно что. В другой этаж
Несут плоды разбойных краж.
Поэт увял вдали пейзажа,
Им на!-рисованного в раже.
А ветер носит лай собак.
Натюр же морт. Потребен лак.
Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова
Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.
Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.
Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чём моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.
Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то я вхожу и иногда звоню.
Подходит друг, и мы базлаем с другом.
Он говорит мне: Как ты, Иванов?
А как я? Я молчу. И он с испугом
Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.
Их мог бы сделать я ей. Но на деле
их сделал он. И точка, и тире.
И я кричу в ответ: На той неделе.
Но той неделе нет в календаре.
Рука, где я держу теперь полбанки,
сжимала ей сквозь платье буфера.
И прочее. В углу на оттоманке.
Такое впечатленье, что вчера.
Мослы, переполняющие брюки,
валялись на кровати, все в шерсти.
И горло хочет громко крикнуть: Суки!
Но почему-то говорит: Прости.
За что? Кого? Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом ещё мычит: Не трожь.
Я знал её такой, а раньше – целой.
Но жизнь летит, забыв про тормоза.
И я возьму ещё бутылку белой.
Она на цвет как у неё глаза.
Подражая Бродскому, или Любовная песнь Бродского
Кажинный раз, гуляя, с этой строчки –
Про чаек – начинаю суходрочку.
Другой рукой держу у лба примочку.
У ног моих пространственную цельность
Обрыв порвал. И я согласен: рвай.
Спасли очки, надеты. Беспредельность
Проста: там, ниже – ад; там, выше – рай.
Меня подруга сделала рогатым.
Рога – пустяк, но – нравственный урон!
Я много пил, но, Кодексом заклятый,
Её с еём не шлепнул, — строг Закон.
Я напивался даже, как сапожник.
Меня почти изгнали из родни.
Но я – законов нравственных заложник, —
Мне совесть шепчет: что же ты? – звони!
У трубки – хахаль ёйный. Мы болтаем.
Он вопрошает: Как ты, Бродский, как?
Хрен знает – как. Он, страхом угнетаем,
Зовёт детей утишить, — много драк.
Я мог бы сделать много лучше деток.
Он – обогнал. Знак твёрдый, проклят будь!
Кричу в ответ, что сделал сто пометок
В свой отрывной, что прошлогодний суть.
Рукой, где ныне только банка пива,
Я ей места заветные трепал
Как мог. Диван пружиной выл тоскливо, —
Вчера как будто. Быстро уставал.
Из брюк мослы вываливались ради
Обжима на диване, — пыль столбом.
Мой рот желает воплем взвыть: О, ****и!
Но шепчет скромненько: Облом.
Её? Куда? Как птица закричала, —
Я вздрогнул, — птицу жахнул птиц!
Кричала б так же, если бы кончала.
Но я был скор, как репортёрский блитц.
Года грохочут, как атака танка.
Любовь ушла, как пар идёт в гудок.
Возьму-ка пива я, ведь пива банка
Упруга так же, как её станок.
Письма римскому другу
Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.
Дева тешит до известного предела –
дальше локтя не пойдёшь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своём саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных –
лишь согласное гуденье насекомых.
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он – деловит, но незаметен.
Умер быстро – лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела –
всё равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я – не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор ещё воюем?
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал ещё… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.
Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
Письма подмосковному приятелю
Нынче жарко, и столица невидимкой
за шатурскими скрывается дымами.
Непотребная погода хуже, Димка,
чем бюстгальтер с пропотевшими грудями.
Бабы – как же с ними неизбывно сложно –
то желает, то не хочет, то другая…
Хоть прекрасное вне тела и возможно, —
нас манила ли когда стезя такая?
Получил ли ты, Димон, мою посылку?
Как в деревне? Урожай теперь хорош ли?
Председателю снеси в презент бутылку.
Дружбы дар ненужным пьянством не опошли.
Я один в пустой квартире. Очень душно.
Домработница с женой попёрлись в баню.
Тараканов даже нет. Ужасно скучно.
И какие бабы там стирают грани?
Был на кладбище сегодня. Хоронили
коммерсанта из Малаховки. Остался
на поминки, — много ели, больше пили.
Коммерсанта не жалели – сам нарвался.
Ты прикинь – в обход кладбищенских законов
прямо рядом закопали генерала.
Тот – купил участок, дед же – за погоны.
На Ваганькове теперь хоронят мало.
Кто в деревне без ума – считай калека,
А в Москве, Димон, калека – кто без денег.
Вы в деревне, натурально, — человеки,
но отсутствуют и пицца, и обменник.
От властей беречься проще на морозе,
поопаснее в столице, но теплее.
А воруют – что в столице, что в колхозе.
Разобраться трудно, где ворьё наглее.
Ты со мной поедешь, девочка, конечно? –
Если на ночь – будет несколько дороже… —
Кто владелец твой – вот эта вот скворешня?
Эй, парнишка, торговать людьми – негоже.
Ну, понятно, не владелец – только крыша.
Ненадёжная ты крыша – протекаешь, —
с неба льёт, девицы мокрые, как мыши…
Или сами не намокнут, полагаешь?
Сколько нам осталось? Прожито – поболе…
Как изрёк старик-швейцар однажды в «Яре»:
«Не засеять жито, не вспахавши поле».
Суетимся, Димка, будто на пожаре.
На рыбалку ездил. Вот – вожусь с уловом.
Я не знаю, для чего мне столько рыбы.
Отовсюду окружают войны снова.
Испариться, что ли, напрочь – на Антибы?
Я в отпаде, Димка! Помнишь ту шалаву,
что с тобой не знала ни числа, ни меры?
Вы ещё попали с ней к ментам в облаву…
Референтка в канцелярии премьера!
Ты б собрался оторваться из деревни, —
посидели бы как прежде – до отключки.
Я бы свёз тебя, Димон, к такой царевне –
знает все, без исключенья, штучки-дрючки.
Всё-то, Дима, мы всю жизнь приумножали,
только нас делили бабы и работа.
Вскоре всем вам дам я повод для печали.
В завещаньи отписал тебе я что-то…
Я свой чёрный «мерин» отдаю тебе же.
Поезжай, дружище, в храм, где нас крестили, —
ежедневно поминали чтоб, не реже, —
заплати, чтоб слишком быстро не забыли.
Всё в пыли. В пустом аквариуме – тина.
Неспеша желтеют книги в переплётах,
и никто уже не смотрит на картины,
даже мухи пропускают при облётах.
Мутны пола полированные доски.
За окном – замёрзший водосточный жёлоб.
На подставке возле лампы – ветхий Бродский.
На прохожих безразлично гадит голубь.
Песня невинности, она же – опыта
«On a cloud I saw a child,
and he laughing said to me…»
W.Blake
Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
не ходить в пальто, но в одной рубашке.
Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
мы, готовя уроки, хотим не плакать.
Мы учебник прочтём, вопреки заглавью.
То, что нам приснится, и станет явью.
Мы полюбим всех, и в ответ – они нас.
Это самое лучшее: плюс на минус.
Мы в супруги возьмём себе дев с глазами
дикой лани; а если мы девы сами,
то мы юношей стройных возьмём в супруги,
и не будем чаять души в друг друге.
Потому что у куклы лицо в улыбке,
мы, смеясь, свои совершим ошибки.
И тогда живущие на покое
мудрецы нам скажут, что жизнь такое.
Наши мысли длинней будут с каждым годом.
Мы любую болезнь победим иодом.
Наши окна завешены будут тюлем,
а не забраны чёрной решёткой тюрем.
Мы с приятной работы вернёмся рано.
Мы глаза не спустим в кино с экрана.
Мы тяжёлые брошки приколем к платьям.
Если кто без денег, то мы заплатим.
Мы построим судно с винтом и паром,
целиком из железа и с полным баром.
Мы взойдём на борт и получим визу,
и увидим Акрополь и Мону Лизу.
Потому что число континентов в мире
с временами года, числом четыре,
перемножив и баки залив горючим,
двадцать мест поехать куда получим.
Соловей будет петь нам в зелёной чаще.
Мы не будем думать о смерти чаще,
чем ворона в виду огородных пугал.
Согрешивши, мы сами и станем в угол.
Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,
в окружении внуков и внучек. Если
их не будет, дадут посмотреть соседи
в телевизоре гибель шпионской сети.
Как нас учат книги, друзья, эпоха:
завтра не может быть так же плохо,
как вчера, и слово сие писати
в tempi следует нам passati.
Потому что душа существует в теле,
жизнь будет лучше, чем мы хотели.
Мы пирог свой зажарим на чистом сале,
ибо так вкуснее: нам так сказали.
Песня опыта, она же – виновности.
Ну а мы желаем постичь Камасутру,
об одежде не думать, не бегать утром.
Если климат свихнувшийся нам позволит,
вопреки мы бы жили семье и школе.
Мы не пишем, стуча по клавиатуре, —
Сеть – вот учебник и дураку, и дуре.
Никого мы не любим, и нас не любят.
Математика разума чувства губит.
Мы супружество сменим гражданским браком,
станем стаями жить, подобно собакам.
И девчонки с повадками дикой кошки
нам обломят, наставив, рога и рожки.
Потому что куклы теперь безучастны,
мы всегдашней ухмылкой смертельно опасны.
Мудрецам и философам хуже ломки
объяснять недоумкам, что мы – подонки.
Размышления наши – короче, проще.
СПИДоносцы и –носицы – будто мощи.
Переплёты тройные. Стальные двери,
и не в тюрьмах, а дома. А в тюрьмах – звери.
Трудоголики будто, трубим до ночи.
Жрём в кино кукурузу и лясы точим.
Бижутерии звон заменил одежду.
За тебя не заплатят – оставь надежду.
Нефть кончается, но мы на водороде
До природы доедем, — кирдык природе.
Мы летаем без визы до края света.
Донага Мона Лиза для нас раздета.
Потому что учтя отпускное время,
выбирая возможное, чешем темя.
Путешествовать можем куда угодно, —
но куда-то – нет денег, туда – не модно.
3
Соловьи пропоют смертям панихиду.
Опасаемся мы, хоть не кажем виду,
как ворона куста, стать для всех пропажей.
За грехи мы охотно других накажем.
Доживи мы до старости – бросят дети.
Внуки с внучками, — те из пелёнок – в нети.
Не помрём – в инвалидной сидеть коляске.
Телевизор. Соседи отводят глазки.
Разве опыт чужой для чего-то нужен?
Ясно так: завтра будет и будет хуже.
Страховой не всегда помогает полис, —
изменяются tempora, но не mores.
Потому что душа – неизменна тоже,
жизнь – всё такая же, раньше ли, позже.
Нам судьба пирожок с удачей подарит.
Только вот что: пекут пироги, не жарят.
Словарь крылатых слов . Plutex . 2004 .
Смотреть что такое "Кажинный раз на этом месте" в других словарях:
Кажинный раз на этом месте — крыл. сл. Цитата из рассказа И. Ф. Горбунова «На почтовой станции». Ямщик, хвастаясь, что отлично знает все косогоры, ночью опрокидывает тарантас. На сердитое восклицание барина: «Что ж ты, черт тебя возьми!» ямщик отвечает: «Поди ж ты! Кажинный… … Универсальный дополнительный практический толковый словарь И. Мостицкого
Кажинный раз на этом месте — Разг. Шутл. О повторении какой л. неприятной ситуации. /em> Выражение из произведения И. Ф. Горбунова (1831 1895/ 96) «На почтовой станции». БМС 1998, 486 … Большой словарь русских поговорок
Кажинный раз на этом самом месте — Из сценки «На почтовой станции ночью», написанной писателем, актером и мастером устного рассказа Иваном Федоровичем Горбуновым (1831 1895). Обычно темами его рассказов были сюжеты из русского народного быта. В оригинале: Кажинный раз на этом… … Словарь крылатых слов и выражений
Кажинный раз — КАЖДЫЙ РАЗ. О случаях, когда что либо повторяется (при одинаковых обстоятельствах). Каждый раз, представляя себе тот момент, когда она решится наконец развернуть перед ним свою бедную, оплёванную душу, она бледнела (Куприн. Морская болезнь).… … Фразеологический словарь русского литературного языка
КАЖИННЫЙ — КАЖИННЫЙ, кажинная, кажинное (обл.). Каждый. «Кажинный раз на этом месте.» Горбунов. Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935 1940 … Толковый словарь Ушакова
РАЗ — В новый раз. Кар. Иногда. СРГК 5, 392. В самый раз. Разг. 1. Своевременно, в нужный момент. 2. кому. Подходит, соответствует, впору кому л. ФСРЯ, 375; ЗС 1996, 389; Глухов 1988, 15; Мокиенко 1986, 102. Другой раз. Разг. Иногда, порой. ФСРЯ, 376.… … Большой словарь русских поговорок
Каждый раз — КАЖДЫЙ РАЗ. О случаях, когда что либо повторяется (при одинаковых обстоятельствах). Каждый раз, представляя себе тот момент, когда она решится наконец развернуть перед ним свою бедную, оплёванную душу, она бледнела (Куприн. Морская болезнь).… … Фразеологический словарь русского литературного языка
Просторечие — Просторечие одна из форм национального языка, наряду с диалектной, жаргонной речью и литературным языком; вместе с народными говорами и жаргонами составляет устную некодифицированную сферу общенациональной речевой коммуникации народно… … Лингвистический энциклопедический словарь
5 октября в большом зале «Гоголь-центра» актеры московских театров представят большой поэтический концерт «Бродский. Стихи». По просьбе «Афиши Daily» один из участников концерта, актер Павел Артемьев, выбирает пять своих любимых стихотворений Иосифа Бродского.
Я с малых лет с ним знаком. Так получилось, что мне мама читала много Бродского — ну и не только Бродского. Я думаю, что лет с 10 уже я слышал очень много стихотворений. Не читал еще сам, но это уже было так или иначе заложено мне в голову. Как только я стал читать его стихи уже сам, всерьез, оказалось, что я с ним давным-давно знаком. Конечно, в 10 лет не то чтобы дико интересно даже Пушкина читать, не то что Бродского. Но когда ты уже начинаешь это делать осознанно, просыпается большая благодарность к маме — в том числе за то, что она это все закладывала мне в голову. Поэтому так получилось, что я с ним был знаком уже заранее. Друзья по переписке. (Смеется.)
«Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова»
Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.
Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу — слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.
Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.
Я это стихотворение действительно очень люблю. Мне кажется, в нем есть такое смешение жанров, и его безумно увлекательно рассказывать как настоящую живую трепещущую историю, очень близкую каждому. Оно отчасти комедийное… притворяется комедийным, что ли, на мой взгляд, — но на самом деле это довольно страшное, грустное и суровое стихотворение о потерянной мужской любви. Бродский, конечно, очень остроумный поэт, человек с острым умом. Но у него местами довольно-таки жестокий юмор. Это не всегда смешно, что ли, — он высмеивает, но не всегда смешит.
«Рождественская звезда»
В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти:
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы — Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях Ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
Я до конца не понимаю, был он агностиком или убежденным атеистом, но его «Рождественский цикл», мне кажется, может сработать во благо христианской церкви помощнее какого‑нибудь проповедника. Потому что с такой красотой образов и этих слов не каждый священник справится. Но если выбрать одно какое‑то стихотворение — я очень люблю это: «В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре, чем к холоду»… Мне нравится, как он уходит от малого, от бытового во Вселенную в конце — и возвращается, опять же, к ниточке, которая связывает просто отца и сына. «И это был взгляд Отца» — меня это очень трогает.
«Представление»
Входит некто православный, говорит: «Теперь я — главный.
У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
Дайте мне перекреститься, а не то — в лицо ударю.
Хуже порчи и лишая — мыслей западных зараза.
Пой, гармошка, заглушая саксофон — исчадье джаза».
И лобзают образа
с плачем жертвы обреза…
Просто крутейшее стихотворение. Гению вообще свойственно быть немножко предсказателем, потому что вот даже эта строчка «Входит некто православный, говорит: «Теперь я — главный» — это же абсолютно вот так сейчас и есть. И главное, что этот человек не всегда и православный, но — «Дайте мне перекреститься, а не то — в лицо ударю». Это же все сейчас и происходит, и это стихотворение абсолютно гениально, на мой взгляд.
«Стихи о зимней кампании 1980 года»
Скорость пули при низкой температуре
сильно зависит от свойств мишени,
от стремленья согреться в мускулатуре
торса, в сложных переплетеньях шеи.
Камни лежат, как второе войско.
Тень вжимается в суглинок поневоле.
Небо — как осыпающаяся известка.
Самолет растворяется в нем наподобье моли.
И пружиной из вспоротого матраса
поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
в грунт, покрывается твердой пленкой.
Мощнейшее стихотворение про афганскую кампанию — это, конечно, до дрожи тоже. Очень сильное стихотворение, и абсолютно ясная гражданская позиция. Я с детства эти стихотворения знаю, они, я думаю, на меня сильно повлияли.
«Под раскидистым вязом…»
Под раскидистым вязом, шепчущим «че-ше-ще»,
превращая эту кофейню в нигде, в вообще
место — как всякое дерево, будь то вяз
или ольха — ибо зелень переживает вас,
я, иначе — никто, всечеловек, один
из, подсохший мазок в одной из живых картин,
которые пишет время, макая кисть
за неимением, верно, лучшей палитры в жисть,
сижу, шелестя газетой, раздумывая, с какой
натуры все это списано? чей покой,
безымянность, безадресность, форму небытия
мы повторяем в летних сумерках — вяз и я?
Очень крутое стихотворение, где описывается творческий процесс — это вообще редкая штука. Тут описан весь мыслительный процесс поэта, как из ничего рождаются стихи — очень красиво, на мой взгляд.
